This site uses cookies.
Some of these cookies are essential to the operation of the site,
while others help to improve your experience by providing insights into how the site is being used.
For more information, please see the ProZ.com privacy policy.
This person has a SecurePRO™ card. Because this person is not a ProZ.com Plus subscriber, to view his or her SecurePRO™ card you must be a ProZ.com Business member or Plus subscriber.
Affiliations
This person is not affiliated with any business or Blue Board record at ProZ.com.
French to Russian: L'Auberge. Guy de Maupassant. Гостиница. Ги де Мопассан. General field: Art/Literary Detailed field: Poetry & Literature
Source text - French Pareille à toutes les hôtelleries de bois plantées dans les Hautes-Alpes, au pied des glaciers, dans ces couloirs rocheux et nus qui coupent les sommets blancs des montagnes, l’auberge de Schwarenbach sert de refuge aux voyageurs qui suivent le passage de la Gemmi.
Pendant six mois elle reste ouverte, habitée par la famille de Jean Hauser ; puis, dès que les neiges s’amoncellent, emplissant le vallon et rendant impraticable la descente sur Loëche, les femmes, le père et les trois fils s’en vont, et laissent pour garder la maison le vieux guide Gaspard Hari avec le jeune guide Ulrich Kunsi, et Sam, le gros chien de montagne.
Les deux hommes et la bête demeurent jusqu’au printemps dans cette prison de neige, n’ayant devant les yeux que la pente immense et blanche du Balmhorn, entourés de sommets pâles et luisants, enfermés, bloqués, ensevelis sous la neige qui monte autour d’eux, enveloppe, étreint, écrase la petite maison, s’amoncelle sur le toit, atteint les fenêtres et mure la porte.
C’était le jour où la famille Hauser allait retourner à Loëche, l’hiver approchant et la descente devenant périlleuse.
Trois mulets partirent en avant, chargés de hardes et de bagages et conduits par les trois fils. Puis la mère, Jeanne Hauser et sa fille Louise montèrent sur un quatrième mulet, et se mirent en route à leur tour.
Le père les suivait accompagné des deux gardiens qui devaient escorter la famille jusqu’au sommet de la descente.
Ils contournèrent d’abord le petit lac, gelé maintenant au fond du grand trou de rochers qui s’étend devant l’auberge, puis ils suivirent le vallon clair comme un drap et dominé de tous côtés par des sommets de neige.
Une averse de soleil tombait sur ce désert blanc éclatant et glacé, l’allumait d’une flamme aveuglante et froide ; aucune vie n’apparaissait dans cet océan des monts ; aucun mouvement dans cette solitude démesurée ; aucun bruit n’en troublait le profond silence.
Peu à peu, le jeune guide Ulrich Kunsi, un grand Suisse aux longues jambes, laissa derrière lui le père Hauser et le vieux Gaspard Hari, pour rejoindre le mulet qui portait les deux femmes.
La plus jeune le regardait venir, semblait l’appeler d’un oeil triste. C’était une petite paysanne blonde, dont les joues laiteuses et les cheveux pâles paraissaient décolorés par les longs séjours au milieu des glaces.
Quand il eut rejoint la bête qui la portait, il posa la main sur la croupe et ralentit le pas. La mère Hauser se mit à lui parler, énumérant avec des détails infinis toutes les recommandations de l’hivernage. C’était la première fois qu’il restait là-haut, tandis que le vieux Hari avait déjà quatorze hivers sous la neige dans l’auberge de Schwarenbach.
Ulrich Kunsi écoutait, sans avoir l’air de comprendre, et regardait sans cesse la jeune fille. De temps en temps il répondait : « Oui, madame Hauser. » Mais sa pensée semblait loin et sa figure calme demeurait impassible.
Ils atteignirent le lac de Daube, dont la longue surface gelée s’étendait, toute plate, au fond du val. A droite, le Daubenhorn montrait ses rochers noirs dressés à pic auprès des énormes moraines du glacier de Loemmern que dominait le Wildstrubel.
Comme ils approchaient du col de la Gemmi, où commence la descente sur Loëche, ils découvrirent tout à coup l’immense horizon des Alpes du Valais dont les séparait la profonde et large vallée du Rhône.
C’était, au loin, un peuple de sommets blancs, inégaux, écrasés ou pointus et luisants sous le soleil : le Mischabel avec ses deux cornes, le puissant massif du Wissehorn, le lourd Brunnegghorn, la haute et redoutable pyramide du Cervin, ce tueur d’hommes, et la Dent-Blanche, cette monstrueuse coquette.
Puis, au-dessous d’eux, dans un trou démesuré, au fond d’un abîme effrayant, ils aperçurent Loëche, dont les maisons semblaient des grains de sable jetés dans cette crevasse énorme que finit et que ferme la Gemmi, et qui s’ouvre, là-bas, sur le Rhône.
Le mulet s’arrêta au bord du sentier qui va, serpentant, tournant sans cesse et revenant, fantastique et merveilleux, le long de la montagne droite, jusqu’à ce petit village presque invisible, à son pied. Les femmes sautèrent dans la neige.
Les deux vieux les avaient rejoints.
- Allons, dit le père Hauser, adieu et bon courage, à l’an prochain, les amis.
Le père Hari répéta : « À l’an prochain. »
Ils s’embrassèrent. Puis Mme Hauser, à son tour, tendit ses joues et la jeune fille en fit autant. Quand ce fut le tour d’Ulrich Kunsi, il murmura dans l’oreille de Louise : « N’oubliez point ceux d’en haut. » Elle répondit « non », si bas qu’il devina sans l’entendre.
- Allons, adieu, répéta Jean Hauser, et bonne santé.
Et, passant devant les femmes, il commença à descendre.
Ils disparurent bientôt tous les trois au premier détour du chemin. Et les deux hommes s’en retournèrent vers l’auberge de Schwarenbach. Ils allaient lentement, côte à côte, sans parler. C’était fini, ils resteraient seuls face à face, quatre ou cinq mois.
Puis Gaspard Hari se mit à raconter sa vie de l’autre hiver. Il était demeuré avec Michel Canol, trop âgé maintenant pour recommencer ; car un accident peut arriver pendant cette longue solitude. Ils ne s’étaient pas ennuyés, d’ailleurs ; le tout était d’en prendre son parti dès le premier jour ; et on finissait par se créer des distractions, des jeux, beaucoup de passe-temps.
Ulrich Kunsi l’écoutait, les yeux baissés, suivant en pensée ceux qui descendaient vers le village par tous les festons de la Gemmi.
Bientôt ils aperçurent l’auberge, à peine visible, si petite, un point noir au pied de la monstrueuse vague de neige.
Quand ils ouvrirent, Sam, le gros chien frisé, se mit à gambader autour d’eux.
- Allons, fils, dit le vieux Gaspard, nous n’avons plus de femme maintenant, il faut préparer le dîner, tu vas éplucher les pommes de terre.
Et tous deux, s’asseyant sur des escabeaux de bois, commencèrent à tremper la soupe.
La matinée du lendemain sembla longue à Ulrich Kunsi. Le vieux Hari fumait et crachait dans l’âtre, tandis que le jeune homme regardait par la fenêtre l’éclatante montagne en face de la maison.
Il sortit dans l’après-midi, et refaisant le trajet de la veille, il cherchait sur le sol les traces des sabots du mulet qui avait porté les deux femmes. Puis quand il fut au col de la Gemmi, il se coucha sur le ventre au bord de l’abîme, et regarda Loëche.
Le village dans son puits de rocher n’était pas encore noyé sous la neige, bien qu’elle vînt tout près de lui, arrêtée net par les forêts de sapins qui protégeaient ses environs. Ses maisons basses ressemblaient, de là-haut, à des pavés, dans une prairie.
La petite Hauser était là, maintenant, dans une de ces demeures grises. Dans laquelle ? Ulrich Kunsi se trouvait trop loin pour les distinguer séparément. Comme il aurait voulu descendre, pendant qu’il le pouvait encore !
Mais le soleil avait disparu derrière la grande cime de Wildstrubel ; et le jeune homme rentra. Le père Hari fumait. En voyant revenir son compagnon, il lui proposa une partie de cartes ; et ils s’assirent en face l’un de l’autre des deux côtés de la table.
Ils jouèrent longtemps, un jeu simple qu’on nomme la brisque, puis, ayant soupé, ils se couchèrent.
Les jours qui suivirent furent pareils au premier, clairs et froids, sans neige nouvelle. Le vieux Gaspard passait ses après-midi à guetter les aigles et les rares oiseaux qui s’aventurent sur ces sommets glacés, tandis que Ulrich retournait régulièrement au col de la Gemmi pour contempler le village. Puis ils jouaient aux cartes, aux dés, aux dominos, gagnaient et perdaient de petits objets pour intéresser leur partie.
Un matin, Hari, levé le premier, appela son compagnon. Un nuage mouvant, profond et léger, d’écume blanche s’abattait sur eux, autour d’eux, sans bruit, les ensevelissait peu à peu sous un épais et sourd matelas de mousse. Cela dura quatre jours et quatre nuits. Il fallut dégager la porte et les fenêtres, creuser un couloir et tailler des marches pour s’élever sur cette poudre de glace que douze heures de gelée avaient rendue plus dure que le granit des moraines.
Alors, ils vécurent comme des prisonniers, ne s’aventurant plus guère en dehors de leur demeure. Ils s’étaient partagé les besognes qu’ils accomplissaient régulièrement. Ulrich Kunsi se chargeait des nettoyages, des lavages, de tous les soins et de tous les travaux de propreté. C’était lui aussi qui cassait le bois, tandis que Gaspard Hari faisait la cuisine et entretenait le feu. Leurs ouvrages, réguliers et monotones, étaient interrompus par de longues parties de cartes ou de dés. Jamais ils ne se querellaient, étant tous deux calmes et placides. Jamais même ils n’avaient d’impatiences, de mauvaise humeur, ni de paroles aigres, car ils avaient fait provision de résignation pour cet hivernage sur les sommets.
Quelquefois, le vieux Gaspard prenait son fusil et s’en allait à la recherche des chamois ; il en tuait de temps en temps. C’était alors fête dans l’auberge de Schwarenbach et grand festin de chair fraîche.
Un matin, il partit ainsi. Le thermomètre du dehors marquait dix-huit au-dessous de glace. Le soleil n’étant pas encore levé, le chasseur espérait surprendre les bêtes aux abords du Wildstrubel.
Ulrich, demeuré seul, resta couché jusqu’à dix heures. Il était d’un naturel dormeur ; mais il n’eût point osé s’abandonner ainsi à son penchant en présence du vieux guide toujours ardent et matinal.
Il déjeuna lentement avec Sam, qui passait aussi ses jours et ses nuit à dormir devant le feu ; puis il se sentit triste, effrayé même de la solitude et saisi par le besoin de la partie de cartes quotidienne, comme on l’est par le désir d’une habitude invincible.
Alors il sortit pour aller au-devant de son compagnon qui devait rentrer à quatre heures.
La neige avait nivelé toute la profonde vallée, comblant les crevasses, effaçant les deux lacs, capitonnant les rochers, ne faisant plus, entre les sommets immenses, qu’une immense cuve blanche régulière, aveuglante et glacée.
Depuis trois semaines, Ulrich n’était plus revenu au bord de l’abîme d’où il regardait le village. Il y voulut retourner avant de gravir les pentes qui conduisaient à Wildstrubel. Loëche maintenant était aussi sous la neige, et les demeures ne se reconnaissaient plus guère, ensevelies sous ce manteau pâle.
Puis, tournant à droite, il gagna le glacier de Loemmern. Il allait de son pas allongé de montagnard, en frappant de son bâton ferré la neige aussi dure que la pierre. Et il cherchait avec son oeil perçant le petit point noir et mouvant, au loin, sur cette nappe démesurée.
Quand il fut au bord du glacier, il s’arrêta, se demandant si le vieux avait bien pris ce chemin ; puis il se mit à longer les moraines d’un pas plus rapide et plus inquiet.
Le jour baissait ; les neiges devenaient roses ; un vent sec et gelé courait par souffles brusques sur leur surface de cristal. Ulrich poussa un cri d’appel aigu, vibrant, prolongé. La voix s’envola dans le silence de mort où dormaient les montagnes ; elle courut au loin, sur les vagues immobiles et profondes d’écume glaciale, comme un cri d’oiseau sur les vagues de la mer ; puis elle s’éteignit et rien ne lui répondit.
Il se mit à marcher. Le soleil s’était enfoncé, là-bas, derrière les cimes que les reflets du ciel empourpraient encore ; mais les profondeurs de la vallée devenaient grises. Et le jeune homme eut peur tout à coup. Il lui sembla que le silence, le froid, la solitude, la mort hivernale de ces monts entraient en lui, allaient arrêter et geler son sang, raidir ses membres, faire de lui un être immobile et glacé. Et il se mit à courir, s’enfuyant vers sa demeure. Le vieux, pensait-il, était rentré pendant son absence. Il avait pris un autre chemin ; il serait assis devant le feu, avec un chamois mort à ses pieds.
Bientôt il aperçut l’auberge. Aucune fumée n’en sortait. Ulrich courut plus vite, ouvrit la porte. Sam s’élança pour le fêter, mais Gaspard Hari n’était point revenu.
Effaré, Kunsi tournait sur lui-même, comme s’il se fût attendu à découvrir son compagnon caché dans un coin. Puis il ralluma le feu et fit la soupe, espérant toujours voir revenir le vieillard.
De temps en temps, il sortait pour regarder s’il n’apparaissait pas. La nuit était tombée, la nuit blafarde des montagnes, la nuit pâle, la nuit livide qu’éclairait, au bord de l’horizon, un croissant jaune et fin prêt à tomber derrière les sommets.
Puis le jeune homme rentrait, s’asseyait, se chauffait les pieds et les mains en rêvant aux accidents possibles.
Gaspard avait pu se casser une jambe, tomber dans un trou, faire un faux pas qui lui avait tordu la cheville. Et il restait étendu dans la neige, saisi, raidi par le froid, l’âme en détresse, criant, perdu, criant peut-être au secours, appelant de toute la force de sa gorge dans le silence de la nuit.
Mais où ? La montagne était si vaste, si rude, si périlleuse aux environs, surtout en cette saison, qu’il aurait fallu être dix ou vingt guides et marcher pendant huit jours dans tous les sens pour trouver un homme en cette immensité.
Ulrich Kunsi, cependant, se résolut à partir avec Sam si Gaspard Hari n’était point revenu entre minuit et une heure du matin.
Et il fit ses préparatifs.
Il mit deux jours de vivres dans un sac, prit ses crampons d’acier, roula autour de sa taille une corde longue, mince et forte, vérifia l’état de son bâton ferré et de la hachette qui sert à tailler des degrés dans la glace. Puis il attendit. Le feu brûlait dans la cheminée ; le gros chien ronflait sous la clarté de la flamme ; l’horloge battait comme un coeur ses coups réguliers dans sa gaine de bois sonore.
Il attendait, l’oreille éveillée aux bruits lointains, frissonnant quand le vent léger frôlait le toit et les murs.
Minuit sonna ; il tressaillit. Puis, comme il se sentait frémissant et apeuré, il posa de l’eau sur le feu, afin de boire du café bien chaud avant de se mettre en route.
Quand l’horloge fit tinter une heure, il se dressa, réveilla Sam, ouvrit la porte et s’en alla dans la direction du Wildstrubel. Pendant cinq heures, il monta, escaladant des rochers au moyen de ses crampons, taillant la glace, avançant toujours et parfois halant, au bout de sa corde, le chien resté en bas d’un escarpement trop rapide. Il était six heures environ, quand il atteignit un des sommets où le vieux Gaspard venait souvent à la recherche des chamois.
Et il attendit que le jour se levât.
Le ciel pâlissait sur sa tête ; et soudain une lueur bizarre, née on ne sait d’où, éclaira brusquement l’immense océan des cimes pâles qui s’étendaient à cent lieues autour de lui. On eût dit que cette clarté vague sortait de la neige elle-même pour se répandre dans l’espace. Peu à peu les sommets lointains les plus hauts devinrent tous d’un rose tendre comme de la chair, et le soleil rouge apparut derrière les lourds géants des Alpes bernoises.
Ulrich Kunsi se remit en route. Il allait comme un chasseur, courbé, épiant des traces, disant au chien : « Cherche, mon gros, cherche. »
Il redescendait la montagne à présent, fouillant de l’oeil les gouffres, et parfois appelant, jetant un cri prolongé, mort bien vite dans l’immensité muette. Alors, il collait à terre l’oreille, pour écouter ; il croyait distinguer une voix, se mettait à courir, appelait de nouveau, n’entendait plus rien et s’asseyait épuisé, désespéré. Vers midi, il déjeuna et fit manger Sam, aussi las que lui-même. Puis il recommença ses recherches.
Quand le soir vint, il marchait encore, ayant parcouru cinquante kilomètres de montagne. Comme il se trouvait trop loin de sa maison pour y rentrer, et trop fatigué pour se traîner plus longtemps, il creusa un trou dans la neige et s’y blottit avec son chien, sous une couverture qu’il avait apportée. Et ils se couchèrent l’un contre l’autre, l’homme et la bête, chauffant leurs corps l’un à l’autre et gelés jusqu’aux moelles cependant.
Ulrich ne dormit guère, l’esprit hanté de visions, les membres secoués de frissons.
Le jour allait paraître quand il se releva. Ses jambes étaient raides, comme des barres de fer, son âme faible à le faire crier d’angoisse, son coeur palpitant à le laisser choir d’émotion dès qu’il croyait entendre un bruit quelconque.
Il pensa soudain qu’il allait aussi mourir de froid dans cette solitude, et l’épouvante de cette mort, fouettant son énergie, réveilla sa vigueur.
Il descendait maintenant vers l’auberge, tombant, se relevant, suivi de loin par Sam, qui boitait sur trois pattes.
Ils atteignirent Schwarenbach seulement vers quatre heures de l’après-midi. La maison était vide. Le jeune homme fit du feu, mangea et s’endormit, tellement abruti qu’il ne pensait plus à rien.
Il dormit longtemps, très longtemps, d’un sommeil invincible. Mais soudain, une voix, un cri, un nom : « Ulrich », secoua son engourdissement profond et le fit se dresser. Avait-il rêvé ? Etait-ce un de ces appels bizarres qui traversent les rêves des âmes inquiètes ? Non, il l’entendait encore, ce cri vibrant, entré dans son oreille et resté dans sa chair jusqu’au bout de ses doigts nerveux. Certes, on avait crié ; on avait appelé : « Ulrich ! » Quelqu’un était là, près de la maison. Il n’en pouvait douter.
Il ouvrit donc la porte et hurla : « C’est toi, Gaspard ! » de toute la puissance de sa gorge.
Rien ne répondit ; aucun son, aucun murmure, aucun gémissement, rien. Il faisait nuit. La neige était blême.
Le vent s’était levé, le vent glacé qui brise les pierres et ne laisse rien de vivant sur ces hauteurs abandonnées. Il passait par souffles brusques plus desséchants et plus mortels que le vent de feu du désert. Ulrich, de nouveau, cria : « Gaspard ! — Gaspard ! — Gaspard ! »
Puis il attendit. Tout demeura muet sur la montagne ! Alors une épouvante le secoua jusqu’aux os. D’un bond il rentra dans l’auberge, ferma la porte et poussa les verrous ; puis il tomba grelottant sur une chaise, certain qu’il venait d’être appelé par son camarade au moment où il rendait l’esprit.
De cela il était sûr, comme on est sûr de vivre ou de manger du pain. Le vieux Gaspard Hari avait agonisé pendant deux jours et trois nuits quelque part, dans un trou, dans un de ces profonds ravins immaculés dont la blancheur est plus sinistre que les ténèbres des souterrains. Il avait agonisé pendant deux jours et trois nuits, et il venait de mourir tout à l’heure en pensant à son compagnon. Et son âme, à peine libre, s’était envolée vers l’auberge où dormait Ulrich, et elle l’avait appelé de par la vertu mystérieuse et terrible qu’ont les âmes des morts de hanter les vivants. Elle avait crié, cette âme sans voix, dans l’âme accablée du dormeur ; elle avait crié son adieu dernier, ou son reproche, ou sa malédiction sur l’homme qui n’avait point assez cherché.
Et Ulrich la sentait là, tout près, derrière le mur, derrière la porte qu’il venait de refermer. Elle rôdait, comme un oiseau de nuit qui frôle de ses plumes une fenêtre éclairée ; et le jeune homme éperdu était prêt à hurler d’horreur. Il voulait s’enfuir et n’osait point sortir ; il n’osait point et n’oserait plus désormais, car le fantôme resterait là, jour et nuit, autour de l’auberge, tant que le corps du vieux guide n’aurait pas été retrouvé et déposé dans la terre bénite d’un cimetière.
Le jour vint et Kunsi reprit un peu d’assurance au retour brillant du soleil. Il prépara son repas, fit la soupe de son chien, puis il demeura sur une chaise, immobile, le coeur torturé, pensant au vieux couché sur la neige.
Puis, dès que la nuit recouvrit la montagne, des terreurs nouvelles l’assaillirent. Il marchait maintenant dans la cuisine noire, éclairée à peine par la flamme d’une chandelle, il marchait d’un bout à l’autre de la pièce, à grands pas, écoutant, écoutant si le cri effrayant de l’autre nuit n’allait pas encore traverser le silence morne du dehors. Et il se sentait seul, le misérable, comme aucun homme n’avait jamais été seul ! Il était seul dans cet immense désert de neige, seul à deux mille mètres au-dessus de la terre habitée, au-dessus des maisons humaines, au-dessus de la vie qui s’agite, bruit et palpite, seul dans le ciel glacé ! Une envie folle le tenaillait de se sauver n’importe où, n’importe comment, de descendre à Loëche en se jetant dans l’abîme ; mais il n’osait seulement pas ouvrir la porte, sûr que l’autre, le mort, lui barrerait la route, pour ne pas rester seul non plus là-haut.
Vers minuit, las de marcher, accablé d’angoisse et de peur, il s’assoupit enfin sur une chaise, car il redoutait son lit comme on redoute un lieu hanté.
Et soudain le cri strident de l’autre soir lui déchira les oreilles, si suraigu qu’Ulrich étendit les bras pour repousser le revenant, et il tomba sur le dos avec son siège.
Sam, réveillé par le bruit, se mit à hurler comme hurlent les chiens effrayés, et il tournait autour du logis cherchant d’où venait le danger. Parvenu près de la porte, il flaira dessous, soufflant et reniflant avec force, le poil hérissé, la queue droite et grognant.
Kunsi, éperdu, s’était levé et, tenant par un pied sa chaise, il cria : « N’entre pas, n’entre pas, n’entre pas ou je te tue. » Et le chien, excité par cette menace, aboyait avec fureur contre l’invisible ennemi que défiait la voix de son maître.
Sam, peu à peu, se calma et revint s’étendre auprès du foyer, mais il demeura inquiet, la tête levée, les yeux brillants et grondant entre ses crocs.
Ulrich, à son tour, reprit ses sens, mais comme il se sentait défaillir de terreur, il alla chercher une bouteille d’eau-de-vie dans le buffet, et il en but, coup sur coup, plusieurs verres. Ses idées devenaient vagues ; son courage s’affermissait ; une fièvre de feu glissait dans ses veines.
Il ne mangea guère le lendemain, se bornant à boire de l’alcool. Et pendant plusieurs jours de suite il vécut, saoul comme une brute. Dès que la pensée de Gaspard Hari lui revenait, il recommençait à boire jusqu’à l’instant où il tombait sur le sol, abattu par l’ivresse. Et il restait là, sur la face, ivre mort, les membres rompus, ronflant, le front par terre. Mais à peine avait-il digéré le liquide affolant et brûlant, que le cri toujours le même : « Ulrich ! » le réveillait comme une balle qui lui aurait percé le crâne ; et il se dressait chancelant encore, étendant les mains pour ne point tomber, appelant Sam à son secours. Et le chien, qui semblait devenir fou comme son maître, se précipitait sur la porte, la grattait de ses griffes, la rongeait de ses longues dents blanches, tandis que le jeune homme, le col renversé, la tête en l’air, avalait à pleines gorgées comme de l’eau fraîche après une course, l’eau-de-vie qui tout à l’heure endormirait de nouveau sa pensée, et son souvenir, et sa terreur éperdue.
En trois semaines, il absorba toute sa provision d’alcool. Mais cette saoulerie continue ne faisait qu’assoupir son épouvante qui se réveilla plus furieuse dès qu’il lui fut impossible de la calmer. L’idée fixe alors, exaspérée par un mois d’ivresse, et grandissant sans cesse dans l’absolue solitude, s’enfonçait en lui à la façon d’une vrille. Il marchait maintenant dans sa demeure ainsi qu’une bête en cage, collant son oreille à la porte pour écouter si l’autre était là, et le défiant, à travers le mur.
Puis, dès qu’il sommeillait, vaincu par la fatigue, il entendait la voix qui le faisait bondir sur ses pieds.
Une nuit enfin, pareil aux lâches poussés à bout, il se précipita sur la porte et l’ouvrit pour voir celui qui l’appelait et pour le forcer à se taire.
Il reçut en plein visage un souffle d’air froid qui le glaça jusqu’aux os et il referma le battant et poussa les verrous, sans remarquer que Sam s’était élancé dehors. Puis, frémissant, il jeta du bois au feu, et s’assit devant pour se chauffer ; mais soudain il tressaillit, quelqu’un grattait le mur en pleurant.
Il cria éperdu : « Va-t’en. » Une plainte lui répondit, longue et douloureuse.
Alors tout ce qui lui restait de raison fut emporté par la terreur. Il répétait : « Va-t’en » en tournant sur lui-même pour trouver un coin où se cacher. L’autre, pleurant toujours, passait le long de la maison en se frottant contre le mur. Ulrich s’élança vers le buffet de chêne plein de vaisselle et de provisions, et, le soulevant avec une force surhumaine, il le traîna jusqu’à la porte, pour s’appuyer d’une barricade. Puis, entassant les uns sur les autres tout ce qui restait de meubles, les matelas, les paillasses, les chaises, il boucha la fenêtre comme on fait lorsqu’un ennemi vous assiège.
Mais celui du dehors poussait maintenant de grands gémissements lugubres auxquels le jeune homme se mit à répondre par des gémissements pareils.
Et des jours et des nuits se passèrent sans qu’ils cessassent de hurler l’un et l’autre. L’un tournait sans cesse autour de la maison et fouillait la muraille de ses ongles avec tant de force qu’il semblait vouloir la démolir ; l’autre, au-dedans, suivait tous ses mouvements, courbé, l’oreille collée contre la pierre, et il répondait à tous ses appels par d’épouvantables cris.
Un soir, Ulrich n’entendit plus rien, et il s’assit, tellement brisé de fatigue qu’il s’endormit aussitôt.
Il se réveilla sans un souvenir, sans une pensée, comme si toute sa tête se fût vidée pendant ce sommeil accablé. Il avait faim, il mangea.
L’hiver était fini. Le passage de la Gemmi redevenait praticable ; et la famille Hauser se mit en route pour rentrer dans son auberge.
Dès qu’elles eurent atteint le haut de la montée les femmes grimpèrent sur leur mulet, et elles parlèrent des deux hommes qu’elles allaient retrouver tout à l’heure.
Elles s’étonnaient que l’un d’eux ne fût pas descendu quelques jours plus tôt, dès que la route était devenue possible, pour donner des nouvelles de leur long hivernage.
On aperçut enfin l’auberge encore couverte et capitonnée de neige. La porte et la fenêtre étaient closes ; un peu de fumée sortait du toit, ce qui rassura le père Hauser. Mais en approchant, il aperçut, sur le seuil, un squelette d’animal dépecé par les aigles, un grand squelette couché sur le flanc.
Tous l’examinèrent : « Ça doit être Sam », dit la mère. Et elle appela : « Hé, Gaspard. » Un cri répondit à l’intérieur, un cri aigu, qu’on eût dit poussé par une bête. Le père Hauser répéta : « Hé, Gaspard. » Un autre cri pareil au premier se fit entendre.
Alors les trois hommes, le père et les deux fils, essayèrent d’ouvrir la porte. Elle résista. Ils prirent dans l’étable vide une longue poutre comme bélier, et la lancèrent à toute volée. Le bois cria, céda, les planches volèrent en morceaux ; puis un grand bruit ébranla la maison et ils aperçurent dedans, derrière le buffet écroulé, un homme debout, avec des cheveux qui lui tombaient aux épaules, une barbe qui lui tombait sur la poitrine, des yeux brillants et des lambeaux d’étoffe sur le corps.
Ils ne le reconnaissaient point, mais Louise Hauser s’écria : « C’est Ulrich, maman. » Et la mère constata que c’était Ulrich, bien que ses cheveux fussent blancs.
Il les laissa venir ; il se laissa toucher ; mais il ne répondit point aux questions qu’on lui posa ; et il fallut le conduire à Loëche où les médecins constatèrent qu’il était fou.
Et personne ne sut jamais ce qu’était devenu son compagnon.
La petite Hauser faillit mourir, cet été-là, d’une maladie de langueur qu’on attribua au froid de la montagne.
Translation - Russian Подобно всем деревянным альпийским гостиницам, разбросанным у подножия ледников, в скалистых и обнаженных проходах, разделяющих белые вершины гор, гостиница Шваренбах служит пристанищем путешественникам, пересекающим перевал Гемми.
Шесть месяцев в году ею управляет семья Жана Хаусерa; затем, когда в долине скапливается снег и делает спуск к Лейку невозможным, женщины, отец и его три сына покидают дом, оставляя охранять его старого гида Гаспара Хари, молодого гида Ульриха Кунси и Сама, большую собаку.
В этой снежной пустыне двое мужчин и животное остаются до весны, не видя ничего, кроме огромного и белого склона Балмхорна; окруженные бледными, сияющими вершинами; запертые, зажатые, погребенные под снегом, который окружает их, обволакивает, сжимает, сдавливает маленький дом; скапливается на крыше, поднимается до окон и замуровывает дверь.
В тот день семья Хаусер собиралась обратно в Лейк, так как приближалась зима и спуск становился опасным.
Вперед двинулись три мула, груженные тюками и сумками, которыми управляли трое сыновей. Затем мать, Жанна Хаусер, и ее дочь Луиза сели на четвертого мула и тоже отправились в путь.
Отец следовал за ними вместе с двумя сторожами, которые должны были сопровождать семью до начала спуска.
Они обошли вначале вокруг маленького озера, промерзшего до дна в каменистом провале перед таверной, и двинулись по белой, как простыня, долине, окруженной со всех сторон снежными вершинами.
Волна солнечного света лилась на эту сияющую и ледяную белую пустыню, воспламеняла ее ослепляющим и холодным огнем; в этом горном океане не было ни следа жизни; в безграничном одиночестве - ни малейшего движения; ни один звук не нарушал глубокого безмолвия.
Мало-помалу длинноногий швейцарец, молодой гид Ульрих Кунси, опередил отца Хаусера и старого Гаспара Хари, чтобы догнать мула, везущего двух женщин.
По мере того, как он приближался, та, которая была помоложе, не переставала бросать грустные взгляды в его сторону. Это была маленькая светловолосая крестьяночка, с молочно-белой кожей и тусклыми волосами, которые, казалось, потеряли все краски от постоянного проживания среди льдов.
Догнав везущее ее животное, он положил ему руку на холку и замедлил шаг. Мать Хаусер, обратившись к нему, принялась перечислять с бесконечными подробностями все наставления по зимовке. Это должно было стать его первым пребыванием наверху, тогда как старый Гари уже пережил четырнадцать зим в снегах таверны Шваренбах.
Ульрих Кунси слушал ее слова, не понимая значения, и без конца смотрел на молодую девушку. Время от времени, он отвечал: "Да, госпожа Хаусер". Но его мысли казались далеко, и лицо было застывшим.
Они достигли Даубензее, длинная замерзшая плоская поверхность которого тянулась до конца долины. С правой стороны виднелись черные скалы Дауберхорна, ощетинившиеся среди огромных морен ледника Леммерн, над которым властвовал Вильдштрубель.
Когда они приблизились к перевалу Гемми, с которого начинался спуск до Лейка, перед ними открылась необозримая панорама Валлийских Альп, отрезанных от них глубокой и широкой долиной Роны.
Вдали виднелось множество не похожих друг на друга белых вершин, то пологих, то заостренных, сияющих под солнцем: двурогий Мишабель, мощный массив Вайсхорна, тяжелый Бруннеггхорн, опасная и высокая пирамида Маттерхорна и Дан-Бланш - чудовищная кокетка.
Под ними, в огромной бреши, в глубине страшной пропасти, они увидели Лейк с его маленькими домиками, похожими на песчинки, разбросанные по огромной расщелине, обрывающей перевал Гемми, и открывающей путь в долину Роны.
Мул остановился у начала тропинки, которая извивалась бесконечно-фантастическим серпантином вдоль горного отвесного склона, к почти невидимой деревушке у его подножия. Женщины спрыгнули на снег.
Двое стариков присоединились к ним.
- Что же, - сказал отец Хаусер, - счастливо. Держитесь. Увидимся в следующем году, друзья.
Отец Хари повторил за ним:
- Увидимся в следующем году.
Они поцеловались. Госпожа Хаусер тоже приблизила щеки для поцелуя, а за ней последовала молодая девушка. Когда наступила очередь Ульриха Кунси, он прошептал на ушко Луизе: "Не забывайте о тех, кто наверху". Она ответила: " Нет", - так тихо, что он скорее догадался, чем услышал ее.
- Что ж, пойдем. Прощайте, - повторил Жан Хаусер, - будьте здоровы.
И, обогнав женшин, он начал спуск.
Вскоре все трое исчезли за первым поворотом дороги. Двое мужчин вернулись в гостиницу Шваренбах. Они медленно шли, не произнося ни слова. Все было кончено, им предстояло оставаться наедине друг с другом четыре или пять месяцев.
Гаспар Хари принялся делиться воспоминаниями о предыдущей зиме. Он пережил ее с Мишелем Канол, который теперь стал слишком старым для подобного дела: любое несчастье может случиться во время долгого одиночества. Им не пришлось скучать: самым главным было принять все как есть в первый же день; развлечения, игры, всевозможные занятия изобретались сами-собой.
Ульрих Кунси слушал его, опустив глаза, представляя мысленно тех, кто спускались в деревню по изгибам Гемми.
Вскоре они увидели гостиницу, едва заметную, миниатюрную черную точку в гигантской волне снега.
Когда они открыли дверь, Сам, большая лохматая собака, принялся носиться по комнате.
- Пошли, сынок, - сказал старый Гаспар, - больше у нас нет хозяйки, надо приготовить ужин. Ты будешь чистить картошку.
И они начали готовить суп, сев на деревянные стулья.
Следующее утро показалось непривычно долгим Ульриху Кунси. Старый Хари курил и плевался в печку, в то время как молодой смотрел на ослепительную гору напротив дома.
Он вышел после обеда и, повторяя вчерашний маршрут, вглядывался в следы копыт, оставленные мулом, везшим двух женщин. Когда же он дошел до перевала Гемми, то лег на живот у края пропасти и долго смотрел на Лейк.
Деревня в скалистом колодце еще не была погребена под снегом: он уже почти подобрался к ней, но был внезапно остановлен хвойным лесом, защищавшим ее окраины. Низенькие домики казались рассыпанными по полю булыжниками.
Маленькая Хаусер была где-то там, в одном из серых строений. В каком? Ульрих Кунси находился слишком далеко, чтобы различить их по отдельности. Как ему хотелось спуститься, пока это было еще возможно!
Но солнце исчезло за большой вершиной Вильдштрубеля, и молодой человек вернулся. Отец Хари курил. Увидев, что его спутник возвращается, он предложил сыграть карточную партию, и они сели за стол.
Они долго играли в простую игру под названием "бриск"; затем поужинали и легли спать.
Последующие дни были похожими на первый, светлыми и холодными, без снегопада. Старый Гаспар проводил послеобеденные часы, наблюдая за орлами и другими редкими птицами, которые отваживались подняться к обледенелым вершинам. Ульрих же часто возвращался на перевал Гемми, чтобы посмотреть на деревню. Потом они играли в карты, в кости, в домино, выигрывали и проигрывали маленькие вещицы, чтобы поддержать интерес.
Однажды утром Хари, вставший первый, позвал своего спутника. На них безмолвно надвигалось облако белой пены, глубокое и легкое, медленно погребая их под толстой и плотной периной. Это длилось четыре дня и четыре ночи. Им пришлось очистить дверь и окна, вырубить проход и вытесать ступеньки, чтобы выбраться из ледяной крошки, ставшей за двенадцать часов мороза тверже гранитных морен.
Теперь они жили как пленники, больше не отлучаясь от дома. Они разделили между собой обязанности и регулярно выполняли их. Ульрих Кунси занимался уборкой, стиркой, всем, что касалось наведения чистоты. Он же колол двора, в то время как Гаспар Хари готовил еду и поддерживал огонь. Их регулярные и монотонные занятия прерывались долгими карточными партиями или игрой в кости. Они никогда не ссорились, так как оба были спокойными и миролюбивыми. Никогда они не были нетерпеливыми или в плохом настроении и не позволяли себе резких слов, потому что заранее запаслись терпением на весь зимний сезон среди вершин.
Иногда старый Гаспар брал ружье и отправлялся на поиски горных серн; время от времени ему удавалось убить одну. Тогда в таверне Шваренбах наступал праздник - пиршество свежей дичи.
Одним утром он ушел. Термометр показывал восемнадцать градусов мороза. Солнце еще не взошло, и охотник надеялся застать дичь врасплох в окрестностях Вильдштрубеля.
Ульрих, оставшись один, валялся в постели до десяти. Он любил поспать, но не решался следовать своим природным желаниям в присутствии старого гида, очень бодрого и рано встающего.
Он медленно позавтракал с Самом, который целыми днями и ночами дремал около очага; затем загрустил, даже испугался одиночества и заскучал по карточной игре, ставшей непреодолимой привычкой.
Он вышел, чтобы двинуться навстречу своему спутнику, который должен был вернуться в четыре часа.
Снег выровнял всю глубокую долину, засыпав проломы, стерев озера, облеплив скалы, превратив ее в необъятный ровный, белый, ослепляющий и обледеневший чан.
Три недели Ульрих не возвращался к краю пропасти, с которого смотрел на деревню. Ему захотелось сходить туда снова, прежде чем подниматься по склону в сторону Вильштрубеля. Лейк теперь тоже был засыпан снегом, и домики казались совсем неразличимыми, погребенными под тусклым покрывалом.
Затем, повернув направо, он двинулся к леднику Леммерн. Он двигался большими шагами горца, втыкая альпеншток в затвердевший, как камень, снег. Острым взглядом искал маленькую черную точку, двигающуюся на этом безграничном пятне.
Дойдя до края ледника, он остановился, спрашивая себя, точно ли старик отправился по этой дороге; затем двинулся вдоль морен более быстрым и взволнованным шагом.
День заканчивался; снега розовели; сухой и морозный ветер обдувал внезапными порывами их хрустальную поверхность. Ульрих издал пронзительный, вибрирующий, долгий крик. Его голос улетел в мертвую тишину спящих гор, унесся вдаль, над неподвижными и глубокими волнами ледяной пены, как голос птицы над волнами моря; затем он затих, и ничто не ответило ему.
Он двинулся вперед. Солнце было зажато там, среди вершин, розовеющих в небесном освещении, но углубления долины постепенно серели. Молодому человеку вдруг стало страшно. Ему показалось, что тишина, холод, одиночество, зимнее оцепенение гор пытаются проникнуть в него, чтобы остановить и заморозить кровь, отвердить члены, превратить его в неподвижное и ледяное существо. Он бросился бежать в сторону жилища. Вдруг старик вернулся во время его отсутствия. Может он шел по другой тропе и сидит сейчас у огня, а в его ногах лежит убитая серна.
Вскоре он увидел гостиницу. Дыма не было заметно. Ульрих побежал быстрее, открыл дверь. Сам радостно бросился навстречу, но Гаспара Хари не было.
Испуганный Кунси озирался по сторонам, как будто старик мог прятаться в каком-то углу. Потом он зажег огонь и приготовил суп, еще надеясь, что старик вернется.
Время от времени он выходил посмотреть, не появится ли Гаспар. Наступила ночь, мертвенная горная ночь, тусклая, бледная ночь, освещенная на краю горизонта желтоватым серпом, готовым упасть за горные вершины,
Затем молодой человек заходил обратно, садился и согревал руки и ноги, думая о всевозможных несчастных случаях.
Гаспар мог сломать ногу, упасть в яму, оступиться и вывихнуть щиколотку. Он лежал в снегу, скованный, закоченевший от холода, в отчаянии, кричащий, потерянный, возможно, зовущий на помощь в молчании ночи.
Но где? Горы были такими бескрайними, такими суровыми и опасными, что десять или двадцать проводников могли бы бродить здесь восемь дней по всем направлениям и не найти человека в этой необъятности.
Ульрих Кунси решил выйти вместе с Самом, если Гаспар Хари не вернется к полуночи или часу ночи.
Он приготовился: положил в сумку провизию на два дня, взял стальные кошки, намотал вокруг себя длинную, тонкую и крепкую веревку, проверил прочность альпенштока и тесака для вырубки ступенек во льду. Затем он стал ждать. Огонь горел в печке; большой пес храпел при свете пламени; часы мерно тикали, как сердце, в деревянном звучном футляре.
Он ждал, прислушиваясь к далекому шуму, трепеща, когда легкий ветер обдувал крышу и стены.
Пробило полночь, он вздрогнул. Чувствуя себя взволнованным и испуганным, поставил кипятить воду, чтобы выпить горячего кофе перед дорогой.
Когда часы пробили час ночи, он поднялся, разбудил Сама, отворил дверь и двинулся в сторону Вильдштрубеля. Пять часов он поднимался, опираясь на скалы своими кошками, вырубая лед, непрерывно двигаясь вперед и подтягивая иногда на веревке собаку, застрявшую у особо крутого обрыва. Было около шести часов, когда он наконец добрался до одной из вершин, где старый Гаспард часто охотился на серн.
Он дождался восхода солнца.
Небо казалось тусклым; вдруг странный, непонятно откуда взявшийся отблеск неожиданно осветил необъятный океан бледных вершин на сто лье вокруг. Казалось, что эта непонятная ясность исходила из самого снега, чтобы разлиться в пространстве. Постепенно самые далекие высокие горы приобрели нежно-телесный розовый оттенок, и красное солнце выглянуло из-за тяжелых великанов бернских Альп.
Ульрих Кунси отправился дальше. Он двигался как охотник, сгорбившись, выискивая следы, приказывая собаке: "Ищи, лохматый, ищи".
Теперь он спускался с горы, всматриваясь в провалы и иногда издавая призывный, долгий крик, слишком быстро исчезающий в немой бескрайности. Он прижимался ухом к земле и вслушивался; когда ему казалось, что он различает чей-то голос, бросался бежать, снова кричал, но ничего больше не слышал и садился, усталый, в отчаянии. Около полудня он пообедал и накормил Сама, такого же усталого, как и он сам. Затем продолжил поиски.
Когда наступил вечер, он еще был в пути, пройдя не менее пятидесяти километров по горам. Так как он находился слишком далеко от дома, чтобы вернуться, и слишком устал, чтобы двигаться дальше, то выкопал яму в снегу и устроился в ней вместе с собакой, накрывшись взятым с собой покрывалом. Они легли спать, прижавшись друг к другу, человек и животное, согревая друг друга своим телом и, несмотря на это, промерзшие до костей.
Ульрих так и не смог уснуть: перед ним проносились видения, его руки и ноги дрожали от холода.
Перед восходом он снова поднялся. Ноги закоченели, как будто были сделаны из железа, дух настолько ослабел, что он был готов кричать от отчаяния, а сердце билось так сильно, что он чуть не падал от волнения, едва услышав какой-то шум.
Он внезапно представил себя умирающим от холода в этом одиночестве, и страх подобной смерти, придав ему энергии, пробудил в нем мужество.
Он стал спускаться к гостинице, падая и снова поднимаясь; Сам следовал за ним, хромая на трех лапах.
Они добрались до Шваренбаха только к четырем часам после полудня. Дом был пуст. Молодой человек зажег огонь, поел и заснул, изможденный до такой степени, что уже больше не мог ни о чем думать.
Он спал долго, очень долго непробудным сном. Вдруг чей-то голос, крик, имя "Ульрих" встряхнуло его глубокое онемение и заставило подняться. Было ли это во сне? Шла ли речь об одном из странных позывов, возникающий во снах беспокойных душ? Нет, он еще слышал этот вибрирующий крик, пронзивший его плоть до кончиков нервных пальцев. Несомненно, кто-то кричал, кто-то звал его: "Ульрих!". Кто-то был там, недалеко от дома. Он больше не сомневался.
Он открыл дверь и закричал изo всех сил: "Это ты, Гаспард!".
Никто ему не ответил; не было ни звука, ни шепота, ни стона, ничего. Была ночь. Тускнел снег.
Поднялся ветер, ледяной ветер, разбивающий камни и не оставляющий ничего живого на опустошенных высотах. Его резкие порывы были более сжигающими и смертельными, чем огненный ветер пустыни. Ульрих снова закричал: "Гаспар! - Гаспар! - Гаспар!".
Затем он подождал. Горы были такими же безмолвными, как прежде. И тогда ужас охватил его до костей. Он бросился назад в гостиницу, закрыл дверь, запер ее на замок, и, дрожа, упал на стул, уверенный в том, что товарищ позвал его в тот момент, когда душа его расставалась с телом.
Он был уверен в этом так, как люди уверены в том, что живут или едят хлеб. Старый Гаспар Хари бился в агонии два дня и три ночи в какой-то дыре, в одном из глубоких снежных провалов, белизна которых мрачнее сумерек подземелий. Он умирал в агонии два дня и три ночи и только что скончался, думая о своем спутнике. И душа его, освободившись, полетела к гостинице, в которой ночевал Ульрих, и воззвала к нему благодаря той мистической и страшной силе, которой обладают души умерших, овладевающих живыми. Эта безголосая душа закричала в беспокойной душе спящего; передала ему свое последнее прощание, или упрек, или же проклятие тому, кто искал недостаточно.
И Ульрих чувствовал ее присутствие там, совсем близко, за стеной, за запертой дверью. Она носилась там, как ночная птица, которая бьется перьями об освещенное окно; и отчаявшемуся молодому человеку хотелось выть от ужаса. Ему хотелось убежать, но он не решался выйти наружу, не решался сейчас и больше никогда не решится, так как пока тело старого проводника не будет найдено и погребено в освященной кладбищенской земле, призрак будет днем и ночью витать вокруг гостиницы.
Наступил день, и Кунси немного приободрился при виде сверкающего солнца. Он приготовил еду, дал собаке суп и неподвижно, с измученным сердцем, просидел весь день на стуле, думая о старике, лежащем в снегу.
Когда же ночь снова спустилась на горные вершины, ужасы снова начали осаждать его. Он кружил в темноте кухни, едва освещенной пламенем свечи, из одного угла помещения в другой, большими шагами, все прислушиваясь, не пронзит ли печальную тишину страшный крик предыдущей ночи. И чувствовал себя одиноким, как никто на свете! Он был один-одинешенек в этой бесконечной снежной пустыне, один на высоте в две тысячи метров над обитаемой землей, над человеческим жильем, над человеческой жизнью, которая двигается, шумит и трепещет, - один в ледяном небе! Его охватывало безумное желание спастись любой ценой, добраться до Лейка, сбросившись в пропасть, но он не осмеливался открыть дверь, уверенный в том, что тот, умерший, преградит ему дорогу, чтобы не оставаться в одиночестве наверху.
Около полуночи, устав от ходьбы, трясясь от тоски и страха, он наконец задремал на стуле, опасаясь кровати как проклятого места.
И вдруг в ушах раздался пронзительный крик прошлого вечера, настолько истошный, что Ульрих вытянул руки, чтобы оттолкнуть пришельца с того света и упал на спину вместе со стулом.
Сам, разбуженный шумом, начал выть, как воют испуганные псы, и завертелся по жилищу в поисках места, из которого исходила опасность. Оказавшись около двери, он стал внюхиваться, с силой вдыхая и выдыхая воздух, ощетинившись, подняв хвост торчком и рыча.
В ужасе Кунси, поднявшись и держа стул за ножку, закричал: "Не входи, не входи, не входи, или я убью тебя". И пес, раздраженный угрозой, яростно залаял на невидимого врага, которому его хозяин бросал свой вызов.
Постепенно Сам успокоился и снова улегся у очага, но все еще казался обеспокоенным, с поднятой головой, сверкающими глазами и рыча сквозь клыки.
Ульрих пришел в себя, обессиленный от ужаса, отыскал в буфете бутылку водки и выпил несколько стаканов. Его мысли затуманились, но мужество окрепло: огненная лихорадка разлилась по венам.
Следующим утром он не ел ничего и пил только спиртное. В течение нескольких дней он предавался пьянству, как скотина. Как только его мысли возвращались к Гаспару Хари, он снова принимался пить, пока не падал на пол, подкошенный хмелем. И оставался валяться лицом вниз, мертвецки пьяный, раскинув руки и ноги, храпя и прижимаясь лбом к полу. Едва ему удавалось переварить одурманивающую и жгучую жидкость, тот самый крик: "Ульрих!", - возвращался и пронизывал ему череп, как пуля; и он поднимался, шатаясь и вытягивая руки, чтобы не упасть, зовя Сама на помощь. Пес, который, казалось, стал таким же безумным, как хозяин, бросался на дверь, царапал ее когтями, грыз ее длинными белыми зубами, тогда как молодой человек, задрав голову, как в тумане, глотал спиртное огромными глотками, словно свежую воду после бега, чтобы снова заглушить мысли, и воспоминания, и непрекращающийся ужас.
За три недели он выпил все запасы алкоголя. Это бесконечное пьянство только приглушило ужас, вырвавшийся затем на свободу так яростно, что невозможно было успокоить его. Навязчивая идея, раздраженная месяцем беспробудного пьянства и непрерывно укрепляющаяся в абсолютном одиночестве, вонзалась в него, как штопор. Он блуждал по дому, как зверь в клетке, прижимаясь ухом к двери, чтобы услышать, там ли тот, другой, и бросая ему вызов через стену.
Затем погружался в сон, побежденный усталостью, и снова слышал голос, из-за которого вскакивал на ноги.
Однажды ночью, подобно трусу, доведенному до крайности, он наконец бросился к двери и отворил ее, чтобы увидеть того, кто его звал, и заставить его замолчать.
Его ударило в лицо холодным порывом ветра, пронзившего до костей, он запер дверь и опустил засов, не заметив, что Сам выскользнул наружу. Дрожа, добавил полено в огонь и сел рядом, чтобы согреться, но внезапно затрясся, так как кто-то скреб стену и плакал.
В ужасе он закричал: "Уходи!". Ответом был долгий и болезненный стон.
И тогда все, что осталось в нем разумного, было раздавлено ужасом. Он повторял: "Уходи", - тщетно пытаясь найти угол, в котором мог бы спрятаться. Тот, другой, непрерывно плача, двигался вдоль дома и терся о стену. Ульрих бросился к дубовому буфету, забитому посудой и провиантом, и, приподняв его нечеловеческим усилием, дотянул до двери, чтобы соорудить преграду. Взгромоздив друг на друга остатки мебели, матрасы, подстилки, стулья, забаррикадировал окно, как это делается при нападении врага.
Тот, снаружи, принялся издавать протяжные печальные вопли, на которые молодой человек отвечал подобными же воплями.
Проходили дни и ночи, но они не переставали кричать. Один кружил без конца вокруг дома и царапал стену когтями с такой силой, что, казалось, хотел снести ее; другой, внутри, следил за всеми его движениями, согнувшись, прижавшись ухом к двери, и отвечал на каждый его зов невообразимым криком.
Однажды вечером Ульрих, ничего больше не услышав, сел, настолько охваченный усталостью, что сразу же заснул.
Он проснулся без воспоминаний, без мыслей, как будто его голова проветрилась во время тяжелого сна. Он был голоден и поел.
Зима закончилась. Перевал Гемми вновь открылся, и семья Хаусер собралась в дорогу к таверне.
Когда они достигли вершины подъема, женщины уселись на мулов и стали беседовать о двух мужчинах, которых должны были вскоре увидеть.
Они удивлялись, что ни один из них не спустился несколькими днями ранее, как только дорога стала безопасной, чтобы рассказать о долгой зимовке.
Наконец они увидели гостиницу, еще облепленную снегом. Дверь и окно были закрыты, слабый дым выходил из трубы, что успокоило отца Хаусера. Но, приблизившись, он увидел на пороге останки животного, расклеванного орлами, - большой, лежащий на боку, скелет.
Его внимательно осмотрели. "Это, должно быть, Сам", - сказала мать. Она позвала: "Эй, Гаспар". Изнутри раздался истошный крик. Казалось, его издало животное. Отец Хаусер повторил: "Эй, Гаспар". Снова раздался крик, похожий на предыдущий.
Трое мужчин, - отец и двое сыновей, - попытались открыть дверь. Она не поддавалась. Они нашли в пустой конюшне длинную балку и ударили ею со всей силы как тараном. Дерево заскрипело, поддалось, разлетелось на обломки. Страшный шум потряс весь дом, они увидели внутри, за упавшим буфетом, мужчину, с волосами до плеч и бородой, доходившей до груди, со сверкающим взглядом и телом, едва прикрытым лохмотьями.
Они не узнали его, но Луиза Хаусер закричала: "Мама, это Ульрих!". И мать признала в нем Ульриха, несмотря на то, что его волосы стали совершенно седые.
Он позволил им зайти, позволил прикоснуться к нему, но не отвечал на вопросы; пришлось вести его в Лейк, где врачи признали его умалишенным.
Никто так никогда и не узнал, что случилось с его товарищем.
Маленькая Хаусер чуть не умерла в то лето от продолжительной болезни, виновником которой посчитали горный холод.
English to Russian: Mark Twain. «A Tramp Abroad », Chapter XLI. Марк Твен. "Пешком по Европе", глава XLI General field: Art/Literary Detailed field: Poetry & Literature
Source text - English [The Fearful Disaster of 1865]
One of the most memorable of all the Alpine catastrophes was that of July, 1865, on the Matterhorn—already slightly referred to, a few pages back. The details of it are scarcely known in America. To the vast majority of readers they are not known at all. Mr. Whymper's account is the only authentic one. I will import the chief portion of it into this book, partly because of its intrinsic interest, and partly because it gives such a vivid idea of what the pastime of Alp-climbing is. This was Mr. Whymper's NINTH attempt during a series of years, to vanquish that steep and stubborn pillar or rock; it succeeded, the other eight were failures. No man had ever accomplished the ascent before, though the attempts had been numerous.
MR. WHYMPER'S NARRATIVE
We started from Zermatt on the 13th of July, at half past five, on a brilliant and perfectly cloudless morning. We were eight in number—Croz (guide), old Peter Taugwalder (guide) and his two sons; Lord F. Douglas, Mr. Hadow, Rev. Mr. Hudson, and I. To insure steady motion, one tourist and one native walked together. The youngest Taugwalder fell to my share. The wine-bags also fell to my lot to carry, and throughout the day, after each drink, I replenished them secretly with water, so that at the next halt they were found fuller than before! This was considered a good omen, and little short of miraculous.
On the first day we did not intend to ascend to any great height, and we mounted, accordingly, very leisurely. Before twelve o'clock we had found a good position for the tent, at a height of eleven thousand feet. We passed the remaining hours of daylight—some basking in the sunshine, some sketching, some collecting; Hudson made tea, I coffee, and at length we retired, each one to his blanket bag.
We assembled together before dawn on the 14th and started directly it was light enough to move. One of the young Taugwalders returned to Zermatt. In a few minutes we turned the rib which had intercepted the view of the eastern face from our tent platform. The whole of this great slope was now revealed, rising for three thousand feet like a huge natural staircase. Some parts were more, and others were less easy, but we were not once brought to a halt by any serious impediment, for when an obstruction was met in front it could always be turned to the right or to the left. For the greater part of the way there was no occasion, indeed, for the rope, and sometimes Hudson led, sometimes myself. At six-twenty we had attained a height of twelve thousand eight hundred feet, and halted for half an hour; we then continued the ascent without a break until nine-fifty-five, when we stopped for fifty minutes, at a height of fourteen thousand feet.
We had now arrived at the foot of that part which, seen from the Riffelberg, seems perpendicular or overhanging. We could no longer continue on the eastern side. For a little distance we ascended by snow upon the ARÊTE—that is, the ridge—then turned over to the right, or northern side. The work became difficult, and required caution. In some places there was little to hold; the general slope of the mountain was LESS than forty degrees, and snow had accumulated in, and had filled up, the interstices of the rock-face, leaving only occasional fragments projecting here and there. These were at times covered with a thin film of ice. It was a place which any fair mountaineer might pass in safety. We bore away nearly horizontally for about four hundred feet, then ascended directly toward the summit for about sixty feet, then doubled back to the ridge which descends toward Zermatt. A long stride round a rather awkward corner brought us to snow once more. That last doubt vanished! The Matterhorn was ours! Nothing but two hundred feet of easy snow remained to be surmounted.
The higher we rose, the more intense became the excitement. The slope eased off, at length we could be detached, and Croz and I, dashed away, ran a neck-and-neck race, which ended in a dead heat. At 1:40 P.M., the world was at our feet, and the Matterhorn was conquered!
The others arrived. Croz now took the tent-pole, and planted it in the highest snow. "Yes," we said, "there is the flag-staff, but where is the flag?" "Here it is," he answered, pulling off his blouse and fixing it to the stick. It made a poor flag, and there was no wind to float it out, yet it was seen all around. They saw it at Zermatt—at the Riffel—in the Val Tournanche... .
We remained on the summit for one hour—
One crowded hour of glorious life.
It passed away too quickly, and we began to prepare for the descent.
Hudson and I consulted as to the best and safest arrangement of the party. We agreed that it was best for Croz to go first, and Hadow second; Hudson, who was almost equal to a guide in sureness of foot, wished to be third; Lord Douglas was placed next, and old Peter, the strongest of the remainder, after him. I suggested to Hudson that we should attach a rope to the rocks on our arrival at the difficult bit, and hold it as we descended, as an additional protection. He approved the idea, but it was not definitely decided that it should be done. The party was being arranged in the above order while I was sketching the summit, and they had finished, and were waiting for me to be tied in line, when some one remembered that our names had not been left in a bottle. They requested me to write them down, and moved off while it was being done.
A few minutes afterward I tied myself to young Peter, ran down after the others, and caught them just as they were commencing the descent of the difficult part. Great care was being taken. Only one man was moving at a time; when he was firmly planted the next advanced, and so on. They had not, however, attached the additional rope to rocks, and nothing was said about it. The suggestion was not made for my own sake, and I am not sure that it ever occurred to me again. For some little distance we two followed the others, detached from them, and should have continued so had not Lord Douglas asked me, about 3 P.M., to tie on to old Peter, as he feared, he said, that Taugwalder would not be able to hold his ground if a slip occurred.
A few minutes later, a sharp-eyed lad ran into the Monte Rosa Hotel, at Zermatt, saying that he had seen an avalanche fall from the summit of the Matterhorn onto the Matterhorn glacier. The boy was reproved for telling idle stories; he was right, nevertheless, and this was what he saw.
Michel Croz had laid aside his ax, and in order to give Mr. Hadow greater security, was absolutely taking hold of his legs, and putting his feet, one by one, into their proper positions. As far as I know, no one was actually descending. I cannot speak with certainty, because the two leading men were partially hidden from my sight by an intervening mass of rock, but it is my belief, from the movements of their shoulders, that Croz, having done as I said, was in the act of turning round to go down a step or two himself; at this moment Mr. Hadow slipped, fell against him, and knocked him over. I heard one startled exclamation from Croz, then saw him and Mr. Hadow flying downward; in another moment Hudson was dragged from his steps, and Lord Douglas immediately after him. All this was the work of a moment. Immediately we heard Croz's exclamation, old Peter and I planted ourselves as firmly as the rocks would permit; the rope was taut between us, and the jerk came on us both as on one man. We held; but the rope broke midway between Taugwalder and Lord Francis Douglas. For a few seconds we saw our unfortunate companions sliding downward on their backs, and spreading out their hands, endeavoring to save themselves. They passed from our sight uninjured, disappeared one by one, and fell from the precipice to precipice onto the Matterhorn glacier below, a distance of nearly four thousand feet in height. From the moment the rope broke it was impossible to help them. So perished our comrades!
For more than two hours afterward I thought almost every moment that the next would be my last; for the Taugwalders, utterly unnerved, were not only incapable of giving assistance, but were in such a state that a slip might have been expected from them at any moment. After a time we were able to do that which should have been done at first, and fixed rope to firm rocks, in addition to being tied together. These ropes were cut from time to time, and were left behind. Even with their assurance the men were afraid to proceed, and several times old Peter turned, with ashy face and faltering limbs, and said, with terrible emphasis, "I CANNOT!"
About 6 P.M., we arrived at the snow upon the ridge descending toward Zermatt, and all peril was over. We frequently looked, but in vain, for traces of our unfortunate companions; we bent over the ridge and cried to them, but no sound returned. Convinced at last that they were neither within sight nor hearing, we ceased from our useless efforts; and, too cast down for speech, silently gathered up our things, and the little effects of those who were lost, and then completed the descent.
________________________________________
Such is Mr. Whymper's graphic and thrilling narrative. Zermatt gossip darkly hints that the elder Taugwalder cut the rope, when the accident occurred, in order to preserve himself from being dragged into the abyss; but Mr. Whymper says that the ends of the rope showed no evidence of cutting, but only of breaking. He adds that if Taugwalder had had the disposition to cut the rope, he would not have had time to do it, the accident was so sudden and unexpected.
Lord Douglas' body has never been found. It probably lodged upon some inaccessible shelf in the face of the mighty precipice. Lord Douglas was a youth of nineteen. The three other victims fell nearly four thousand feet, and their bodies lay together upon the glacier when found by Mr. Whymper and the other searchers the next morning. Their graves are beside the little church in Zermatt.
Одна из самых запоминающихся альпийских трагедий произошла в июле 1865 года на Маттерхорне, как уже было упомянуто на одной из предыдущих страниц. Подробности ее вряд ли известны в Америке. Большинству читателей они не известны совсем. Единственный достоверный рассказ был написан Уимпером. Я намереваюсь включить в книгу центральную часть его повествования, как представляющее значительный интерес, так и дающее живое представление о том, что за рискованное хобби – альпинизм. Это была ДЕВЯТАЯ попытка Уимпера взобраться на Маттерхорн и победить крутой и упрямый каменный столп; она удалась, тогда как другие восемь попыток закончились неудачей. Ни одному человеку до него не удавалось достичь вершины, несмотря на многочисленные экспедиции.
РАССКАЗ УИМПЕРА
Мы вышли из Церматта 13 июля в половине шестого, сверкающим и безупречно безоблачным утром. Нас было восемь: Кроз (проводник), старый Петер Таугвальдер (проводник) с двумя сыновьями, лорд Ф. Дуглас, господин Хэдоу, преподобный Хадсон и я. Для равномерности движения каждый из туристов двигался в паре с местным. Мне выпало идти с юным Таугвальдером. Кроме того, мне также достались винные тюки, которые я тайком наполнял водой после каждого привала, так что на следующей остановке они оказывались полнее, чем были до этого! Мои спутники видели в этом хорошую примету с оттенком чуда.
В первый день мы не собирались достичь большой высоты и поднимались размеренно, не спеша. К двенадцати часам мы нашли хорошее место для палаток на высоте одинадцать тысяч футов. Остаток дня мы провели, греясь на солнышке, занимаясь эскизами и нашими коллекциями; Хадсон приготовил чай, я – кофе, и в конце концов мы разошлись, каждый к своему спальному мешку.
14-го числа мы встали до восхода солнца и двинулись в путь, едва рассвело. Один из молодых Таугвальдеров вернулся в Церматт. Через несколько минут мы обогнули ребро, скрывавшее восточную стену со стороны палаточного лагеря. Теперь мы могли видеть весь склон, взмывавший гигантской природной лестницей на высоту три тысячи футов. Некоторые места были легче, другие – труднее, но нас ни разу не задержало серьезное препятствие, потому что, если на пути возникала помеха, мы всегда могли обойти ее справа или слева. Большую часть пути мы не могли использовать веревку. Иногда Хадсон шел первым, иногда я. В шесть тридцать, достигнув высоты двенадцать тысяч восемьсот футов, мы сделали получасовой перерыв; затем продолжили восхождение до девяти часов пятидесяти пяти без остановки и на высоте четырнадцать тысяч футов сделали еще один пятидесятиминутный перерыв.
Мы достигли того места, где, со стороны Риффельберга, склон кажется перпендикулярным и как бы нависшим. Далее подъем по восточному склону стал невозможным. Мы вскарабкались по снегу до так называемого «гребня» – ребра горы – и перебрались на правую, северную сторону. Задача стала более сложной и требовала большей осторожности. В некоторых местах не за что было ухватиться; крутизна не превышала сорока градусов, скопившийся снег забил трещины в скале, оставив кое-какие выступы. Иногда их покрывала тонкая пленка льда. Подобное место способен пройти любой настоящий альпинист. Первые четыреста футов мы двигались почти горизонтально, затем поднялись к вершине на шестьдесят футов и снова приблизились ребру, спускающемуся в сторону Церматта. Нам пришлось долго обходить неудобный угол, после чего мы снова оказались на снегу. Последние сомнения исчезли! Маттерхорн был наш! Нам оставалось пройти всего лишь двести футов по снегу.
Чем выше мы восходили, тем сильнее становилось возбуждение. Подъем стал легче, и, отвязав веревку, мы с Крозом бросились наперегонки, обливаясь потом. В час сорок мир был у наших ног – Маттерхорн был побежден!
Подошли остальные. Кроз взял кольшек для палатки и вбил его в снег. «Хороший флагшток, - сказали мы, - но где же сам флаг?» «Сейчас», - ответил он, расстегнув куртку и прикрепив ее к палке. Флаг был не очень удачным и не развивался из-за отсутствия ветра, но, несмотря на это, его увидели со всех сторон. Его увидели из Церматта – из Риффеля – из Валь Турнанш...
Мы провели на вершине час – самый восхитительный час нашей жизни.
Время пролетело слишком быстро, и мы начали готовиться к спуску.
Я посоветовался с Хадсоном, как было лучше и безопаснее возвращаться. Решили, что Кроз должен идти первым, Хэдоу вторым. Хадсон, не уступавший проводникам в крепости ног, пожелал идти третьим. После него мы поставили лорда Дугласа, а за ним – старого Петера, сильнейшего из оставшихся. Я предложил Хадсону для большей безопасности привязать веревку к скале, как только мы доберемся до трудного места, и страховаться ею при спуске. Он одобрил идею, но мы так толком и не решили, как именно это сделать. Пока я рисовал вершину, мои спутники построились в оговоренном порядке и ждали, когда я подойду, чтобы связаться веревкой. Тут кто-то вспомнил, что мы забыли оставить бутылку с нашими именами. Они попросили меня это сделать и, не теряя времени, начали спускаться.
Через несколько минут я привязался веревкой к юному Петеру и пустился догонять остальных, только начинавших спуск в самом сложном месте. Мы были очень осторожными. Двигаться мог только один из нас; когда же тот оказывался в надежном месте, начинал спускаться следующий, и так далее. Никто так и не привязал дополнительную веревку к скале и никто не упомянул о ней. Это предложение я сделал не ради себя и не уверен, что когда-либо предлагал подобное в прошлом. Какое-то время мы спускались за остальными без веревки и продолжали бы в том же духе, если бы около 3 часов лорд Дуглас не попросил меня привязаться к старому Петеру, опасаясь, что Таугвальдер подскользнется и не сможет удержаться на ногах.
Несколько минут спустя один зоркий паренек забежал в гостиницу «Монте Роза» в Церматте, чтобы рассказать, что с вершины Маттерхорна в сторону ледника сошла лавина. Мальчика выругали за дурацкие истории, однако расказанное им, тем не менее, было правдой.
Мишель Кроз, отложив в сторону ледоруб и готовясь страховать Хэдоу, искал опору для ног, ставя их в нужную позицию. Припоминаю, что никто из них не спускался. Я не могу говорить об этом с полной уверенностью, потому что первые два альпиниста были скрыты от меня скалистой массой, однако мне кажется, что Кроз, судя по движению плечей, оказавшись в описанном выше положении, собрался сделать несколько шагов вниз. В этот момент Хэдоу подскользнулся, упал и скатился прямо на него. Я услышал испуганный крик Кроза и увидел, как он и Хэдоу полетели вниз; в следующий миг Хадсон был сбит с ног, а за ним и лорд Дуглас. Все это произошло в считанные секунды. Услышав крик Кроза, мы со старым Петером постарались вжались в скалу насколько это было возможно; веревка натянулась, и толчок пришелся на нас как на единое целое. Мы удержались на ногах, однако веревка оборвалась между Таугвальдером и лордом Фрэнсисом Дугласом. В следующие секунды мы увидели, как наши несчастные спутники катятся на спине, раскидывая руки, пытаясь спастись. Еще живыми они промелькнули перед нами и исчезли один за другим, продолжая свое падение из пропасти в пропасть до самого Маттерхорнского ледника, с высоты четырех тысяч футов. После того, как лопнула веревка, невозможно было помочь им. Так погибли наши товарищи!
Следующие два часа я думал только о том, что следующий миг может оказаться для меня последним: Таугвальдеры были настолько расстроены, что не только не были способны оказать помощь, но и сами рисковали сорваться в любой момент. Наконец мы сделали то, что должны были сделать с самого начала: прикрепили дополнительную веревку к скале, помимо той, которой были связаны. Эту веревку мы регулярно обрезали и оставляли висеть. Даже с такой страховкой проводники боялись двигаться; старый Петер несколько раз оборачивался ко мне, с бледным лицом и дрожащими коленями, и с ужасным акцентом говорил: «Я НЕ МОГУ!».
Около 6 часов вечера мы достигли снежного гребня, спускающегося в сторону Церматта: опасность была позади. Напрасно мы искали следы наших несчастных спутников, огибая гребень и взывая к ним: никто не отозвался. Убедившись, что никто нас не видит и не слышит, мы прекратили беспочвенные попытки и, слишком подавленные, чтобы поддерживать разговор, молча собрав наши вещи и те, что принадлежали погибшим, спустились вниз.
Таков яркий и пугающий рассказ Уимпера. Церматтские сплетники мрачно намекают на то, что, когда случился несчастный случай, старший Таугвальдер обрезал веревку, чтобы не упасть в пропасть, однако Уимпер утверждает, что конец веревки выглядел оборванным, а не обрезанным. Он также добавляет, что, даже если Таугвальдер и собирался обрезать веревку, у него не хватило бы на это времени, настолько внезапным и неожиданным было падение.
Тело лорда Дугласа так никогда и не нашли. Возможно, оно упало на какой-нибудь недоступный выступ у края глубокой пропасти. Лорду Дугласу было девятнадцать лет. Тела остальных трех жертв, упав с высоты около четырех тысяч футов, были найдены Уимпером и другими спасателями на следующее утро лежащими рядом на леднике. Их могилы находятся у маленькой церматтской церквушки.
French to Russian: Site web d'une clinique / веб-сайт клиники General field: Medical
Source text - French Chirurgie de la main
Chirurgie de la main
Prise en charge des maladies, lésions traumatiques ou séquelles d’accident touchant la main, le poignet ou l’avant bras.
Prise en charge de problèmes de nerfs, tendons, ligaments et articulations.
Prise en charge des problèmes d’arthrose.
Les problèmes fréquents : tunnel carpien, doigt à ressaut, tendinite, maladie de Dupuytren, kyste, fracture, luxation, épicondylite...
Chirurgie esthétique
Chirurgie esthétique
Avis, conseil et prise en charge de problèmes esthétiques.
Correction non chirurgicale des altérations cutanées au niveau du visage (comblement des rides avec de l’acide hyaluronique, traitement par botox).
Correction chirurgicale des altérations cutanées au niveau du visage et des paupières (face-lifting, blépharoplastie...)
Correction de la forme ou du volume des seins (réduction mammaire, prothèses, mastopexie).
Correction des excès de peau et/ou de graisse : culotte de cheval, abdomen, cuisses. (lipoaspiration, abdominoplastie, dermolipectomie des cuisses ou des bras,...).
Correction de la forme des oreilles (otoplastie).
Chirurgie plastique
Chirurgie plastique
Chirurgie des tumeurs cutanées
Chirurgie reconstructrive (séquelles d’opération pour tumeur ou accident)
Correction chirurgicale de cicatrices, tatouages...
Correction de séquelles de brûlures
Généralités
Généralités
Consultations et soins ambulatoires.
2ème avis, conseil, expertises.
Translation - Russian Хирургия руки
Хирургия руки
Лечение болезней, травм или последствий аварий, связанных с руками, запястьем или предплечьем.
Лечение заболеваний, связанных с нервами, сухожилиями, связками и суставами.
Лечение артроза.
Распространенные проблемы: синдром карпального канала, щелкающий палец, тендинит, контрактура Дюпюитрена, кисты, переломы, вывихи, эпикондилит...
Эстетическая хирургия
Эстетическая хирургия
Осмотр, совет и решение эстетических проблем.
Нехирургическая коррекция изменений кожи в районе лица (заполнение морщин гиалуроновой кислотой, лечение ботоксом).
Хирургическая коррекция изменений кожи в районе лица и век (лифтинг, блефаропластика...).
Коррекция формы или размера груди (уменьшение груди, протезирование, мастопексия).
Коррекция избытка кожи и/или жировых отложений на бедрах («галифе») и в районе живота (липосакция, абдоминопластика, дермолипэктомия бедер или рук...).
Коррекция формы ушей (отопластика).
Пластическая хирургия
Пластическая хирургия
Хирургическое удаление опухолей.
Реконструктивная хирургия (последствия операции по удалению опухоли или несчастного случая).
Хирургическая коррекция шрамов и татуировок.
Коррекция последствий ожогов.
Общие услуги
Общие услуги
Консультации и амбулаторное лечение.
Второе мнение, советы, экспертиза.
More
Less
Translation education
Master's degree - Latvian University
Experience
Years of experience: 14. Registered at ProZ.com: Apr 2010.
Je suis lausannoise et je travaille depuis des années dans le domaine de tourisme.
Je fais des traductions à temps partiel à côté de mon travail principal.
Bilingue français-russe et diplômée en lettres, je maîtrise également l'anglais, l'allemand, l'italien, l'espagnol et le grec.
J'offre mes services de traduction et de correction de textes aux entreprises et particuliers en Suisse et à l'étranger.
Je me spécialise dans les domaines suivantes : correspondance générale, tourisme et hôtellerie, informatique, linguistique, sciences littéraire, éducation, presse, brochures, prospectus, immobilier.
Keywords: russe, français, Suisse, traduction, sites web
Portfolio